Последний раз я «кинул руку к солнцу» на Манежной площади в декабре 2010-го. Пришло больше пяти тысяч человек: от «Тор Штайнеров» рябило в глазах. Потом с каждым годом наци казались мне все более убогим зрелищем. Огромная масса рассосалась по субкультурным тусовкам или впиталась в проекты Кремля. «Зимнюю революцию» они не поддержали и вопили в сети, что белоленточных надо вешать. А я начал писать, анализировать происходящее, поначалу на андеграундных сайтах, потом стал журналистом. Для правых отныне я «левая шавка».
Пару раз я видел парня, с которым сидел, он остался нацистом. Первый раз он взахлеб рассказывал, как бегал с какими-то «нашистами» на «Русскую пробежку», а потом сказал, что проводил друга воевать за «Новороссию с жидо-бандеровцами». На нем была футболка с богом Перуном и англоязычным слоганом про славянское братство, а в паспорте украинская фамилия. Мне то ли противно, то ли жалко его, не знаю. Бывший националист Максим Собеский: До тюрьмы я рисовал свастики
"Я — бритоголовый
Я не верил, что меня посадят. Но посадили и меня, и моих приятелей.
Николай Сванидзе говорил, что все скинхеды пэтэушники, но это неправда. Каждое утро мы ходили в университет. И ненавидели Сванидзе. За пэтэушников, а не за то, что грузин. Грузины были и среди нас, а также парочка татар и белокурый дагестанец Заур, который косил под немца: «Меня зовут Зауэр».
Вечерами мы пили пиво, рисовали на стенах свастики с пояснительными надписями «Россия для русских» и гонялись за мигрантами. Самые любознательные читали журнал «Русская воля» и газету «Я русский», а мне уже тогда нравилась «Лимонка».
Мы считали дни до того, как кинем «зигу» у кремлевской стены. Один из наших идеологических вдохновителей — Максим Марцинкевич по прозвищу Тесак — предлагал собраться на Красной площади. Тогда точно ОМОН не разгонит. Пятьдесят тысяч скинхедов перед стенами Кремля, а затем тотальная зачистка рынков!
Арестовывали нас быстро и болезненно. Бравые ребята в камуфляжной форме отбили мне все что можно. Других бить не понадобилось: они написали явки с повинной и дали на всех показания, в том числе и на меня. «Уроды», — подумал я, отказавшись от общения со следователем, и поехал в автозаке в подмосковный СИЗО.
В тюрьме
Обвинили нас в драках с мигрантами. Статья называлась «Возбуждение розни». Та самая 282-я, об отмене которой кричат на «Русских маршах».
Нас долго обыскивали и держали часов шесть на сборной камере, в компании полусотни курящих и пьющих чифирь граждан. Узнав во мне скинхеда, какой-то чудик шепнул, что меня точно бросят в пресс-хату. Там одни зэки выбивают показания из других зэков.
В камеру я шагнул с бритвой в руке: готовился резать себе вены. Но в моей спали три мужичка средних лет, а прямо на меня взирало смуглое лицо — «дорожник». Он по хитрой канатной системе между камерами отправлял письма и носки с продуктами. Его звали Володя, он был евреем, любил конфеты, а сел за героин. Меня напоили чаем и сказали, что я тут экзотика, и в принципе — беспредельщик, но за образ жизни спроса нет.
Я сидел почти год. Первые месяцы были комфортными: сытая хата, обеспеченные сокамерники, мать таскала каждую неделю передачи. Мы валялись на шконках, смотрели телевизор, ходили на часовую прогулку, а я читал советские книги. Библиотека СИЗО была укомплектована про «партию, колхоз и разруху». Я пытался протащить на зону Довлатова, сокамерники — порножурналы, но книги в передачах были запрещены.
Жилось мне в общем неплохо. Но все обламывали толпы сотрудников РУБОП и ФСБ, которые курсировали между Москвой и мелким городком, где я сидел. Мне предложили покаяться в куче убийств и планах свержения конституционного строя в отдельно взятом райцентре. Взамен милость — не больше 10 лет строгого режима. Я сказал, что у чуваков не все в порядке с головой, и меня отправили в экскурсию по пресс-хатам.
Суд дал мне два года колонии общего режима. Гордые скины, с которыми я хулиганил, тыкали в меня пальцами и уверяли, что я один виноват. Толстая судья постановила истребить найденную чекистами библиотеку «экстремистской литературы». Среди книг, преданных аутодафе, был антифа-журнал «Автоном» и самиздат про тяжелый рок и металл.
В колонии
В тюрьме я отвык от свежего воздуха. Запах ближайших полей и лесов я распробовал не сразу. Было не до этого: нас били мужики в камуфляжной форме самых разных расцветок. Единой уставной формы ФСИН, «синего асфальта», пошитой зэками, они еще не носили. Наверное, так же колоритно сейчас одеваются сепаратисты Донбасса.
Для начала нам, осужденным, разъяснили права. Начальник, ветеран советской интервенции в Афганистане и контртеррористической операции в Чечне, сказал, что мы должны не нарушать режим и работать на благо колонии. Но главное — подписать документ о добровольном вступлении в «Секцию дисциплины и порядка». В наши дни ее отменили и подписывают почему-то «Секцию противопожарной безопасности». Моя статья произвела фурор: «Скинхеда привезли, отдадим блатным, будут его лечить!» Пошутили.
В зоне нас загнали в карантин, где дали синтетическую черную робу, легкую куртку, штаны, кепку и ботинки фабрики «Скороход». Отверстия для пуговиц мы делами сами. Вся вольная одежда, кроме белья и футболок, ушла на склад.
Пришло время морального падения. Все наши тюремные статусы и достижения в жизни до ареста были перечеркнуты «воспитательными работами». Воспитывали нас по большей мере не сотрудники колонии, а активисты «Секции дисциплины и порядка», они же козлы. Кого матюгами воспитывали, некоторых — физической силой. Мы мыли полы по пять раз в час, пололи грядки, таскали бревна взад-вперед, маршировали часами или стояли в построениях, хором здороваясь с каждой фсиновской шишкой. Свободного времени почти не было. Мыться, стирать и сушить постиранные вещи нам запретили.
В тюрьме я привык, что в камере все делится поровну. Такое вот общежитие, нравится или нет. Карантин этот коммунизм пресек. Козлы отнимали у слабых и воровали у тех, кто был сильнее, что им приглянулось. Кто имел переводы и передачки от родственников, жили веселей, чем те, кого «не грели с воли».
Карантин был воротами в зону и маленьким отрезком срока, который запомнился навсегда. Не буду описывать лагерный уклад, отвратительное питание, человеческие драмы. Все это рассказано слишком многими, начиная от Шаламова и заканчивая Лимоновым, которого ныне мало кто любит, даже я. Скажу только, что поначалу было грустно, а потом привык. Я сменил адаптационный барак с его дрессировкой на менее режимный, хотя тоже вполне лояльный администрации. Приобрел на промке модную робу на заказ, иногда таскал кроссовки, когда начальник не заходит в зону. К чему не привык, так это к ритму сна и принудительному подъему.
Философия
Философия жизни в лагере царила простая: борьба видов. Одни были всегда наверху, другие перемещались из грязи в князи и наоборот. Выше всех — сотрудники колонии, под ними активисты, у тех в руках свежие зэки, которых адаптировали. Можно было попасть в лагерную аристократию: взятками, интригами и наличием таких специальностей, как электрик, строитель или котельщик. Тупые шли в «Секцию дисциплины и порядка» — гнобить других зэков.
Их не трогали «менты», а они не лезли помогать нам. Но хуже всего сидели «обиженные» или «петухи». Их не считали даже кем-то вроде человека и могли унижать даже самые забитые мужики в красных бараках.
Половина зоны занималась гомосексуализмом. Мужчины сношались с мужчинами за шторками на шконках в бараках. Периодически запирались в сушилках для одежды, чтобы потрахаться с «петухами». Отцы семейства хвастались, сколько раз у них отсосали молодые «обиженные», и рассуждали, чем задний проход лучше влагалища. В «обиженные» попадали в основном малолетки или те, кто в камере признавался, что делал кунилингус жене. Гомосексуалами считались только те, кого использовали в однополом сексе. Но настоящих геев там было ничтожно мало.
Начальник зоны был русский, а его заместитель — дагестанец. Начальник звал его «узбекой» и «задротой», а потом пил с ним водку. Вообще начальник часто награждал подчиненных непечатными характеристиками. Перечить ему никто не хотел, рассчитывая в будущем успешно продолжить карьеру в пенитенциарной системе и получить квартиру.
Меня периодически били по голове опера. Когда становилось невыносимо, я шел в ремонтируемый барак и смотрел на поля вокруг зоны. Я смотрел вроде бы на волю, а на самом деле — на территорию в зоне отчуждения колонии. Бывало, рядом пристраивались малоприятные личности, дневальные с красных бараков, и начинали «мечтать» о побеге: их присылали опера, так как с зоны недавно неудачно бежал завхоз барака.
Общаться я предпочитал почему-то с украинцами, мошенниками с еврейскими фамилиями и легкими наркоманами за сорок. «Плановые», посаженные за употребление, делились со мной книгами Пелевина и Мураками, обсуждали геополитику и очень тихо — национализм. В колонию завезли и пяток скинхедов. Так как они все стучали на следствии, я оградился от них.
На воле
Условно-досрочно меня не отпустили. Я отсидел полный срок, два года. И теперь задаюсь вопросом: изменила меня тюрьма или нет? Не сядь я тогда, был бы я сейчас в числе ультранационалистов, мрачных типов, любящих шарфы имперского цвета и хриплый вокал группы «Коловрат»? Зарезал бы антифа-панка или мигранта и досиживал срок на строгом режиме? Сейчас я думаю, что рано или поздно все равно отдрейфовал бы на «Стратегию-31». И хотя торговые точки мигрантов и поныне меня раздражают, мой любимый писатель Довлатов — из еврейско-армянской среды.
На свободе я первым делом побежал в интернет-кафе читать националистические сайты, а потом не вылезал пару лет с «Правых новостей». Говоря честно, не тюрьма развела меня с наци, нет. Это был сложный процесс, расширение кругозора. Я понял, что если в Российской Федерации когда-то восторжествует народное волеизъявление, то правые националисты тут будут ни при чем. Они всегда боролись с Кремлем слишком примитивно: какие-то списки евреев в Госдуме, коряво переведенные с английского эпосы о татуированных свастиками уличных драчунах. Зона привила мне настоящую, жесткую ненависть к государству.
Говорят, кто в юности был революционером, с возрастом становится консерватором. По-моему, это глупость. Глядя на людей из движения, частью которого я ощущал себя годы назад, я вижу молодых консерваторов. Спрятавшихся в своих Вальхаллах, попойках на день рождения Гитлера, тошнотворных «Русских маршах» и бесконечной болтовне о спасении народа путем походов на турник. Нацизм — вечная старость сознания, а присущий скинхедам 2000-х злобно-веселый угар, разбавленный какими-то интеллектуалами из самиздатных журналов, ушел в историю. И черт с ним.
Последний раз я «кинул руку к солнцу» на Манежной площади в декабре 2010-го. Пришло больше пяти тысяч человек: от «Тор Штайнеров» рябило в глазах. Потом с каждым годом наци казались мне все более убогим зрелищем. Огромная масса рассосалась по субкультурным тусовкам или впиталась в проекты Кремля. «Зимнюю революцию» они не поддержали и вопили в сети, что белоленточных надо вешать. А я начал писать, анализировать происходящее, поначалу на андеграундных сайтах, потом стал журналистом. Для правых отныне я «левая шавка».
Пару раз я видел парня, с которым сидел, он остался нацистом. Первый раз он взахлеб рассказывал, как бегал с какими-то «нашистами» на «Русскую пробежку», а потом сказал, что проводил друга воевать за «Новороссию с жидо-бандеровцами». На нем была футболка с богом Перуном и англоязычным слоганом про славянское братство, а в паспорте украинская фамилия. Мне то ли противно, то ли жалко его, не знаю.